Город, люди и старый дом

Этого места не было на картах города,
а нынче нет и в реальности.
Но я была там.
Алекс Фукс [Ташкент, 2010 г.]

Город

Старый дом неразрывно связан с Городом, по крайней мере, в моей судьбе. Этот Город имеет особое значение для многих людей, кто живёт сейчас в России, да и по всему миру. Хотя бы потому, что это город детства.

Не знаю, как в других союзных республиках, а в Узбекистане с дореволюционных времён и до последнего времени, кроме узбеков, проживало много русских, корейцев, татар, евреев, таджиков, армян… Ташкент отличался особой структурой многонациональности. В 1984 году население большей частью было русскоязычное. Узбекский язык преподавали в школе, но реально его знали только те, кто жил в махалля, традиционных узбекских районах, которые свободно и безболезненно вливались в общее пространство Города. В 90-х начался великий исход, который продолжался в первом десятилетии нового века. Покинули Узбекистан все, у кого была возможность куда-то уехать. Наверное, подобное переселение — неизбежность развала одной страны, так же, как многонациональность — результат объединения разных народов в одно государство. Судьбы уехавших людей во многом определены тем социальным положением, которые они занимали и в Ташкенте.

В Городе, с дореволюционных времён одноэтажные дома росли как грибы, спонтанно, весь центр был усеян ими, в них жила большая часть моих одноклассников. Постепенно весь этот сектор расселили. Наши дома сносили в последнюю очередь. Рядом строился музей Амира Тимура, в антураж которого не вписывались нереспектабельные жилые объекты.

В затерянном мире, зажатом между автостанцией Коммунистическая, парком Дома офицеров и небольшой подстанцией, жили два частных дома и три общих двора — «три», «пять» и «тринадцать». Тупик назывался Чаули, название которому дала маленькая речка Чулья. В конце 70-х, изрядно обмелевшая, она была спрятана в подземные трубы. Дворы «три» и «пять» до революции были большим домом состоятельной еврейской семьи. «Тринадцатый» двор — продукт советской эпохи, когда народу прибывало, жить было негде, и люди сами налаживали пристройки.

Мы были похожи на аппендикс, маленький тупик в самом центре Города. На параллельной улице шумел местный «Бродвей», где колорит пловно-шашлычных кафешек сочетался с художественными выставками-продажами, и где почти каждый день проходили импровизированные концерты местных музыкантов.

В молодости моя бабушка, родом из Балашовской области, зачем-то поехала в такую даль, как Средняя Азия, так там и осталась. Встретила гарного хлопца, вышла за него замуж, родила четверых детей, из которых до зрелого возраста дожила только моя мать. В тупике Чаули моя семья прожила большую часть жизни, сначала бабушка с дедом, потом мать с отцом, затем я. Родители отделились, переехав в соседний дом. Так дома родителей и бабули с дедом оказались вне общих дворов, на равном расстоянии от «третьего» и «пятого». В домах не было воды и элементарных удобств, все располагалось во дворах. Идти за водой приходилось к соседям, мыться в тазиках. Для умывания предназначался позеленевший от времени медный умывальник. Уютнее всего были устроены частные дома — много комнат, просторные террасы с отдельными кухнями, обилие фруктовых деревьев и обязательный летний душ. Дома эти тоже строились до революции, во дворе одного из них был фонтан с маленьким негритёнком, которого кто-то умудрился украсть в 90-е.

Мой дом состоял из двух комнат и кухни, видимо, когда-то объединённой с соседями общими дверьми, потом заколоченными фанерой. Дом с высокими, причудливо оформленными потолками и огромными окнами. Из прошлой жизни остались — старая медная люстра, добротные оконные рамы и надёжные газовые печи до потолка. Казалось, всё сделано на века и должно прослужить людям очень долго. Отличительной особенностью моего дома была зелёная прозрачная ручка в бронзовых держателях входной двери.

Моя самостоятельная жизнь началась с того момента, когда бабушка, всю жизнь мечтавшая жить комфортно, наконец-таки добилась отдельной однокомнатной квартиры неподалёку. В четырёхэтажном доме, построенном интернациональными строительными бригадами после землетрясения 1966 года, когда весь Советский Союз отстроил Ташкент заново. Бабуля уехала, но не прижилась, как старое дерево, выкопанное с корнями. Она стала болеть, постоянно собиралась обратно в старый дом, и вскоре умерла. Мать переехала к бабушке сразу, чтобы за ней ухаживать, да так и осталась в её квартире. Так Чаули стал моим домом, а впоследствии местом тусовок и репетиций, записей музыкальных альбомов по крайней мере трёх музыкальных групп из славного Города. История довольно печальная, потому что мой дом, благодаря большому количеству народа, чаще безбашенного, превратился в Воландовский 302-бис.

Особенно больно было видеть, как он разрушался и умирал после моего переезда в многоэтажку. Тем более, что я сбежала из Чаули раньше всех соседей, и мне удалось побывать на развалинах, забрать домового из печки. Постоять на соломенных циновках, которыми была выстлана крыша; посмотреть на небо, закрытое теперь уже деревьями; полюбоваться разрисованными стенами, по-новому освещёнными солнцем и уходящим временем.

Люди

Вроде всегда была осторожна в общении, не впускала в дом незнакомых людей, хотя они обычно приходили вместе с моими хорошими знакомыми, которым я доверяла, и потом происходило нечто, наводившее на размышления. Один показательный случай произошёл с человеком, которого я сама привела в дом.

Мы с друзьями какое-то время регулярно посещали развалины бывшей филармонии, театра имени Свердлова, по поводу которого ходила следующая история: он был построен богатым купцом для своей дочери, мечтавшей быть воздушной гимнасткой, а она разбилась в день своего дебюта. Цирк был продан, а после революции стал театром и концертным залом, сейчас из него сделали фондовую биржу. Про погибшую дочь купца — байка, конечно; правда в том, что предпринимателя Георгия Цинцадзе, на деньги которого был построен цирк, расстреляли сразу после революции, спутав с однофамильцем, белым офицером.

Акустика в бывшем театре-филармонии была замечательная, даже в разрушенном здании. Купол просто сказка — высокий, прочный и опасный, на него-то мы и любили забираться. Так вот, спускаясь как-то с этого купола, я увидела, как мимо развалин проходит юноша с длинными волосами, заплетёнными в косу, и в свободной одежде. Надо сказать, что хиппи в Ташкенте встречались крайне редко, а я чувствовала себя причастной к этому движению. Юноша поднял два пальца в приветствии, и я обрадованно рванула ему навстречу. Так как была с распущенными волосами, в мужском пиджаке и брюках, то у него вытянулось лицо, когда он разглядел во мне женщину. Это обстоятельство не помешало нам познакомиться, и довольно долго он у меня по-дружески вписывался, жил то есть. Даже бисерную фенечку сплёл. Звали этого романтика — Добрыня. Видимо, на первых порах, намотавшись по просторам необъятной родины неприкаянно, он всего на свете боялся. В первые дни гостевания, выйдя из дома, уже на автостанции, он встретил милицию и — нет, чтобы спокойно мимо пройти, — рванул в сторону моего дома; там его и всех, кто под руку попался, задержали. Хотя никто не курил анашу, не пил спиртного и публично не занимался любовью, народ отправили в КВД и уже оттуда всех вытаскивали родители. Так мой дом попал в чёрные списки милиции как разбойничий притон и публичный дом.

Однажды мой знакомый привёл с собой молодую парочку. Они остались, и в ту же ночь я проснулась от отблесков пламени в проёме маленькой комнаты, в которой спала. Оказалось, что бабулин диван, что стоял рядом с печкой, загорелся и пылал уже основательно. В результате нам кое-как удалось вытащить диван на улицу, где он благополучно догорел. Самое интересное в этой истории то, что было неясно, от чего он загорелся. На спинку дивана возле печки были брошены: чапан — традиционный узбекский халат из прессованной ваты — и синтетический плащ, т. е. те вещи, которые не горят, а долго тлеют.

Вполне адекватный юноша и девушка, умеющая входить в доверие, закинули в моё отсутствие, через окно дома, реально сумасшедшую даму. Можно представить то удивление и страх, что я испытала, когда вернулась. Дама спокойно расхаживала по дому, перестукиваясь по углам с кем-то, кого только она одна видела. Пришлось звонить всем подряд, собирая одежду и деньги для неё. Одежду она взяла, а от денег отказалась и ушла в неизвестном направлении, по-моему, не очень далеко.

У меня была злая соседка, как раз с «5-го» двора, куда приходилось ходить за водой. Очень мне «добра» желала, прямо при ребёнке не стеснялась в выражениях, хоть и не старая была. Однажды её благоверный попросил сделать музыку потише, я из чувства протеста отказалась. Семейка в отместку организовала совместное заявление от соседей в милицию, содержащее обвинение в нарушении общественного порядка. Милиция появилась поздно вечером, я открыла им дверь, но в дом не пригласила. Тогда меня отшвырнули в сторону и спокойно вошли. Пришлось залезть на шкаф и оттуда пропеть из Гребенщикова: «…ты можешь жить любя, но если ты не мент — возьмут и тебя…». Что было расценено как оскорбление при исполнении, участковый вызвал наряд, меня и троих гостей забрали в местное РОВД. Вначале происходящее казалось забавным, страшно стало потом, когда продержали несколько дней, камера совершенно абстрактно выглядела и пахла мочой. Хоть я и была там одна, на третий день у меня началась клаустрофобия, и картинку написала после выхода полную ощущений камеры. Было ещё одно обстоятельство — я была в тот момент налысо обрита и села в машину не переодеваясь, в шортах и рубашке. Проходя, милиционеры шарахались в стороны, а на допросе говорили: «Мы вам верим, но вы так одеты…»

Допрашивали насчёт звукозаписывающей аппаратуры, на которую у меня не было документов, а человек, её купивший, отсутствовал на тот момент в городе. Отпустили домой при странных обстоятельствах, должны были отправить в КВД, но обнаружились какие-то проблемы с бензином, отсутствующем в служебной машине, камеру нужно было освобождать, и какой-то милиционер выпустил меня, сказав, чтобы принесла справку из местного КВД. Как раз минут за пять до этого я встала на колени и помолилась от отчаяния.

Через пару дней приехал владелец аппаратуры, одновременно началась заваруха с ГКЧП, под шумок мои друзья вывезли из РОВД легальный аппарат и гитары, на которые у музыкантов обычно не бывает документов.

Есть ещё одна хипповая история: та же девушка, с помощью которой мне закинули в окно даму из психушки, привела ко мне парочку «неохиппи» на временное жительство. Не знаю, что это за люди, — видимо, просто халявщики. Мне нужно было срочно уехать из города, и друзья всем миром собрали им деньги на поезд. Просто пошли на Бродвей и спели песни под гитару, кто может. Один из ярких примеров любимого слова «солидарность».

Подобных историй довольно много, но более страшны последние нескольких месяцев жизни дома. Его в эти месяцы грабили с пугающей регулярностью, хоть пачку чая, но утаскивали. И было неясно, кто это делает и зачем, потому что все происходило в моё отсутствие. Если реально посмотреть на причину ограблений, то более правильно их связать с причастностью к «чёрным» спискам милиции, вероятно, это была проверка на наличие наркотиков и ворованных вещей. Однако первую гитару украли до того, как дом «засветился», и это скорее случайность, окна в тот день не зашторивались. Редкое издание Кафки стащили, видимо, в моем присутствии. В тот день меня не было всего полчаса, и дверь не была взломана. Получается, что книгу украл кто-то из моих гостей, даже боюсь подумать, кто.

Старый дом

Разрушение дома началось с отвалившегося кирпича под крышей, дырку от которого стало заливать дождями и она расширялась. Надо было её сразу заделать, да как-то не обращала внимания, пока дыра не стала больше и стена не начала потихоньку обваливаться. Так как я видела дом без крыши наполовину снесённым, то увиденное соединилось с ощущением собственной небрежности, и потом мне часто снилось, что крышу в доме я приладила на место, но не закрепила, и в любой момент может начаться течь.

Важно все, что с домом связано, потому что все детство прошло в нем, важно даже то, что происходило в соседнем, бабулином доме. И немаловажна непосредственная близость электроподстанции, а также лицевых улиц Города. Как сказал один человек, Чаули был похож на зону в фильме Тарковского «Сталкер».

Благодаря тому, что я буквально бежала из дома из-за ограблений и отчасти из-за нежелания жить рядом с соседкой в новой многоэтажке, осталось чувство вины и осознание того, что не отблагодарила дом как следует. Поэтому возникла необходимость наладить отношения с ним в собственном сознании и разобраться с тем, к чему во всей этой истории я сильно привязана. Ведь в моей памяти дом продолжает свою жизнь, может быть, ожидая хозяина.

Хорошая мысль поселить возле дома воображаемое животное, сначала подумала о собаке, но собака не может от дома далеко отлучаться и её надо кормить, что напоминает электронную игрушку «тамагочи». Потом решила, что это будет коршун или сокол. Птицы более свободны и могут прилетать на зов помощи или при приближении опасности. Хорошо бы не забывать мысленно благодарить птицу, хотя это похоже на снятие с себя ответственности. От того, что я могу предпринять хотя бы виртуальную попытку защитить дом, становится легче.

Есть ещё один выход — помириться с собой, той, которой была в период жизни в доме: абсолютно не думающей о последствиях своих и чужих поступков, без будущего и прошлого девушкой, озлобленной от привычки сдерживаться. Слишком в себе, не знающей, куда себя деть и чем по-настоящему заняться. Часто предлагая приют и ключи от дома незнакомым людям, тем, кто только делал вид, что нуждается в помощи. В то же время понимаю, что я единственный человек, которому дороги эти стены. По крайней мере, чувствовала на расстоянии все, что за ними происходит. Боль пренебрежительного отношения к дому моих «добрых» знакомых и временных «друзей».

До сих пор не могу простить себя за то, что часто молчала, когда надо было кричать, и соглашалась приютить, вместо того, чтобы решительно отказать. Это плохо — не прощать, и тяжело мириться с мыслью о непрощении, тем более что это ты сам, а не кто-то другой, о ком можно забыть хотя бы на время.

Хорошо то, что сейчас я могу писать о доме уже спокойно, в нем прошёл полный жизненный цикл, от замкнутости до открытости, от моего рождения до смерти дома.
Москва, 2005–2011 гг.