Авторское литературоведение. Vulgare illustre

В этом классе на стене висит большой экран вместо доски, и мы не всегда знаем, кто появится на нем, и что будет происходить в этот час.

Сегодня как раз тот день, когда неизвестно, кто будет вести мастер-класс. С Дашей мы встречаемся в метро, она опаздывает, мы мчимся в институт, и я только успеваю спросить, о чем она хотела бы услышать сегодня. Даша смеётся и отвечает, что на фоне непрекращающихся интернет-революций — о чем-то спокойном и мирном. Забегая в зал в момент, когда гаснет свет, мы садимся возле самой двери.

Пустой экран поначалу рябит, издалека слышны гортанные звуки, они нарастают, бурная речь предваряет изображение, густая, как пламя, врываясь, она обдаёт жаром:

«Considerate la vostra semenza:
Fatti non foste a viver come bruti,
Ma per seguir virtute e canoscenza».

Понемногу проясняется смысл без перевода, но больше понятны эмоции:

«Подумайте о своём роде:
Вы были созданы не для того, чтобы жить, как скотина,
Но чтобы следовать мужеству и мудрости».
(Ад, песня XXVI, 120)

Несколько секунд белый экран, потом лицо в сантиметрах от камеры, так, что видны карие глаза и острый нос. Изображение скачет, размытые очертания гор, скалы, тропинка, камера резко уходит вниз — драпировка одежды, сандалии, скачок вверх — крепкие мужские руки, сжатые в кулаки, камера останавливается на лице.
Человек в тёмном плаще смотрит пристально, потом отходит, резко разворачивается и кричит: «Рака! Рака!», — дураки, жалкие люди… это видимо к нам… Он размахивает руками, комкает слова, отчётливо слышно одно: «Как можно за семь веков так ничему и не научиться?».
Затем потихоньку успокаивается, бормочет невнятное, и как будто диктует «Deus-бог, celum-небо… amat-любит…», риторически проговаривая слова. Прочистив горло, говорит:

«Есть только три темы достойные поэзии и жизни: salus — спасение, защита родины и дома; venus — чувственная любовь, и virtus — добродетель, доблесть, четыре составляющие которой — prudenza, temperanza, fortezza, giustizia. То есть добродетель как воплощение мудрости, умеренности, мужества и справедливости».

Он останавливается, жёсткий рот растягивается в широкой улыбке и тут же смыкается. Человек продолжает говорить ровно, слегка посмеиваясь:

«Virtus — добродетель или доблесть? Для вашего языка, пожалуй, больше подходит доблесть, добродетель понятие пыльное, Аристотеля вы нынче не читаете.
Доблесть — та высшая духовная стойкость, способность воспринимать и требовать от себя большего. Добродетель же — совокупность человеческих свойств, определяющих развитие духа».

Он опять останавливается, отходит подальше, встаёт широко, левая рука взлетает вверх и в сторону — он говорит: «мудрость духа»; следом устремляется правая, растягивая тело в квадрат: — «средина между двух крайностей». Следом он топает ногой, тянет её дальше — «мужество для действия, не для созерцания»; топает и растягивает ещё больше левую ногу — «беспристрастие».
Недолго стоит с запрокинутой головой, как будто с кем-то наверху общается. Ветер развивает его одежду, затем человек внезапно подскакивает, оборачивается вокруг себя и снова приближается к камере, говорит уже уверенно, чеканя фразы:

«Все есть действие, слово, язык это действие, защита дома, любовь и основные точки опоры человека — действенны. Смысл произнесенного есть intendimento-намерение, слово есть operazione-деятельность, то, что закладывается в его основу, выбор воли человека, направленной мудростью Первоисточника.
Мудрость, благоразумие — философское научение, через которое развивается интеллект и вырабатывается понимание своего естества — путь к блаженству жизни гражданской. Муза книгохранилищ как верная подруга ведёт к приобретению знаний.
Мудрость и духовное научение, что превосходит разум человеческий, и остаётся следовать вере, надежде и любви для достижения жизни созерцательной.
Умеренность путь мудреца. Золотое сечение середины, та истина, где возможна игра свободных сил.
Справедливость — богиня утопии, мечты об идеальном мире на Земле, где справедливости нет, и не может быть. Справедливым может быть лишь один человек, наделённый королевской властью, да и то относительно, тем более, что за смертью мудрого правителя следует век безвременья. К справедливости можно только стремиться, а требовать от себя самого».

«Мужество необходимо для того, — здесь он почти кричит, — чтобы, removere viventes in hac vita de statu miserie et perducere ad statum felicitatis, — вырвать человечество из его настоящего состояния жалкого несчастья и привести к состоянию счастья». И тихо продолжает: «Идеализм, конечно. Но именно это стремление приводит к личному мужеству».
Опять повышая голос: «Есть путь героя и мудреца, одного без другого не существует. Мудрец предшествует герою, мудреца не бывает без любви, а любовь только вверх устремляет разумение духа».

Он умолкает, изображение медленно растворяется, экран рябит. Несколько секунд все сидят молча, без привычных аплодисментов. Говорить спасибо уже некому, лектор исчез, я почему-то уверена в том, что мы с ним ещё встретимся. Аудитория потихоньку пустеет.

Когда мы с Дашей выходим на улицу, я спрашиваю её: «Ну как?». Она протягивает хмуро: «Все хорошо, конечно, но часто хочется просто благости мира… а вовсе не мудрости, справедливости и всех этих добродетелей». Меня передёргивает.

Уже дома открываю наугад страницу «Пира». Часть четырнадцатая. Читаю:

«Ведь все, о чем мы говорим, мы воспеваем либо одобряя, либо порицая, так что иногда нам приходится петь убеждая, иногда разубеждая; иногда радостно, иногда насмешливо; иногда с похвалою, иногда с порицанием; слова отрицательные всегда торопятся, другие же идут к концу всюду с подобающей продолжительностью…». Данте.